Когда началась война с французами – ёкнуло сердчишко Митрича. Почуяло: ой, не получится на сей раз в сторонке отсидеться! И, по-первах, ещё более старательно не принимал он участия в общих разговорах о том, что же их всех ждёт. Молчал да хмыкал в бороду. А коль уж сильно кто цеплял – ответ был один: «Да что вы раскудахтались равно несушки?! Нешто государь позволит супостату русску землю топтать? Не дойдут они до Смоленска – раньше ноги протянут!»

Не протянули. ДОШЛИ! Такое началось! И пуще прежнего стал бояться Митрич. Ох, не сегодня-завтра воскреснет добрый молодец Никола. Как есть – удалец сказочный, – сбросит свою лягушачью (то бишь – «митричеву») кожу и ринется воевать за родимую сторонку. И чёрт тогда уже с ним, с этим уютом! А как же семья-то?! Порешат же супостаты домашних! Как пить дать – порешат, едва прознают, что подался мужик в партизаны! Не-е-ет… Не для того семьёй обзаводился. Решил сидеть до последнего, язык за зубами прятать, а там, бог даст, во что-нибудь, глядишь, и сложится.

Потому и рвал уже три дня напролёт, с момента вторжения, шапку перед оккупантами. Кланялся в три погибели, всё больше и больше понимая, – не выдержит. Уже знал, что вот-вот грядёт настоящая погибель… Что уже ворочается в нём Никола-воин. Осталось лишь ему команду какую услыхать да гаркнуть в ответ: «Есть!»

Я пристально всмотрелся в лицо Митрича, вводя его этим в совершенное беспокойство.

– А теперь, Митрич, внимательно слушай кажное слово да вникай. Сейчас у тебя, дядя, волосья на голове подымутся, а на мудях распрямятся…

Митрич ссутулился, постепенно втягивая голову в плечи. Глаза стали напряжённо округляться. Ни дать, ни взять – душа на Страшном Суде! Вся в ожидании пугающих вестей.

– Так вот, – я, не подыскав щадящих слов, оставил эту пустую затею; говорить, так без обиняков. – Нету никаких партизан, Митрич.

– Как это?.. – почти прошептал он.

– Как-как… каком кверху… мать их за ногу два дня лесом! Нет их, понимаешь? Некуда нам идти. Не-ку-да!

– Да как же… Свояченник Прохор сказывал… Самочинно видал…

– Прохор может и видел. Только где он сам теперича? Ты мне лучше попробуй растолковать – куда твоё Забродье подевалось? Кто его умыкнул? Понятное дело – на Руси издавна воровали, но не до такой же степени.

Услыхав о родной деревне, Митрич осунулся.

– Шут его знает, Алексей… Всё равно что в сказке.

– В сказке… Вышел ты из сказочного возраста, Митрич. Скажи, могли такое люди сделать? То-то… не могли. А может, перед боженькой твоя деревня провинилась? Как Содом с Гоморрой… Ну-ка, батя, кайся, какие такие смертные грехи вы там за долгие годы накопили, что даже Господь не выдержал? Хотя всем прочим цельную жизнь только сулит расправу. Вас же взял да и стёр с лица земли всем скопом… И тебе бы тоже досталось, если бы в то время по окрестностям не шарился.

– Про какие грехи ты говоришь? Испокон веку в деревне по заповедям жили. А мы с Агрипинушкой так и вовсе – душа в душу… Да может это, напротив, – супостата Буонапартия за грехи смертные Господь покарал?!

– Ага… покарал… вместе с невиновными крестьянами. Ладно, Митрич. Может, и не в грехах вовсе суть. Но вот мир – вверх дном перевернулся. Это уж точно! Деревни просто так не исчезают. Я теперь думаю, что и возникла она здесь тоже недавно.

– Как же ж недавно? Сколь себя помню… Ещё мальцом каждый пригорок здесь избегал…

– Избегал, говоришь? А чего ж тогда знакомых бродов не нашёл? Как и самой речки… Или, скажешь, что сначала кто-то речку стибрил, а потом и деревню прихватил? Второй ходкой…

– Ой, не знаю я, Алексей…

– Не знаешь, так хоть вспомни – ничего странного не замечал в тот день, когда французы заявились?

– В тот – ничего. Как есть – ничего. Только и слыхать было, что самолично Буонапартий в деревне нашей… А вот на следующий, ни с того, ни с сего – буря затеялась. Несусветная, чисто светопреставленье! Мы даже мальцов боялись на двор выпускать, так в избе и просидели.

– Та-ак… Поня-атно, – глубокомысленно протянул я.

На самом деле ни хрена я НЕ ПОНИМАЛ!

– Такие-то дела, батя.

– Да какой я тебе «батя»! – не выдержал Митрич. – Я ж шестьдесят второго году… а ты, поди, годков на несколько меня помладше… Угадал?

– Угу, почти угадал. – Я быстренько вычел числа: 1812 минус 1762 – полсотни. – А на двести тридцать восемь годков – не хочешь?

В его глазах, вместо зрачков, застыли два испуганных вопросительных знака.

– Не бойся, Митрич, я не блаженный. Просто, по вашим меркам, я ещё даже не родился. Я ведь двухтысячного года рождения. Ты понимаешь, что такое две тыщи… от Рождества Христова?

Он был не дурак. Он счёт знал, и он понимал… Тем не менее, глядел крестьянин на меня именно как на юродивого. Вещавшего, по меньшей мере, что он наследный царевич.

– Как же это… Сейчас у нас на дворе какой год?

– Тысяча восемьсот двенадцатый…

– Во-о! А ты говоришь…

– То и говорю. Из будущего я, батя. Представь, что минуло добрых две сотни лет, и я родился. Люди ж до тебя жили? Жили. Знаешь. Стало быть, и после – жить будут…

Наверное, так смотрят только на беглых ангелов. Оставалось ему только пасть ниц!

– Не веришь? Вот смотри! – пришлось для убедительности перекреститься. – Истинный крест! Я ведь, Митрич, про войну с Наполеоном только из книжек знаю. Сначала в школе учил, потом в… воинском училище. Я тебя сразу успокою – побили русские француза! Драпал он так, что кони не успевали отдыхать. И обозы бросал, и пушки…

Как ни странно, для данной ситуации, однако именно это известие явно успокоило крестьянина. Лицо мужика смягчилось. Заморгал.

– Но, только перед тем… как отступить, они Москву захватили.

Глаза собеседника опять замерли. В них, как слезинка на кончике ресницы, повисла робкая надежда, что я безбожно вру.

– Честное благородное слово. Захватили, супостаты. Только не было никакого штурма города. Михайло Илларионыч Кутузов её намеренно врагу оставил. Хитрость такая военная, понимаешь?.. Заманил в ловушку.

Митрич потрясённо кивнул головой, наверняка ничего не понимая.

– А когда враги смекнули, что их за нос водят… Посуди сам – и столицу вроде бы захватили, а война не заканчивается… и армию русские сохранили… и зима на носу… Ох, и лютовал Бонапарт! Приказал сжечь Москву. Полгорода выгорело.

Митрич боялся пошевелиться. Каждое слово, как тяжёлый кирпич, ложилось на его плечи. Это для меня рассказываемое было Историей. Для него же – самое настоящее Настоящее! И даже частично – Будущее. Но я его не жалел. Он должен был всё это узнать. Иначе, как бы я мог на него положиться?

– Ладно. С войной всё понятно. Расслабься, сказал же, что русские победят. А вот с прочим – полный бардак! Слушай, дружище, самое невероятное. У меня такое впечатление сложилось, что кто-то взял да и к Времени свои ручонки грязные протянул. Всё равно, что с гвоздём к розетке… А, чёрт! Ты ж и розетки-то не видал. Есть такая штуковина, вернее – будет скоро… Вот гвоздём этот «кто-то» и ткнул – ох, заискрило! Может, того поганца и убило сразу, поди знай, а вот по миру – враз неразбериха началась! Времена разные слились, спутались… – Я отхлебнул из фляги, промочил горло. Протянул ему. – Я тебе, Митрич, по секрету скажу. Поплутал я по окрестным лесам, чего только не насмотрелся. Кто там только не бродит! Так что не дивись, ежели наткнёмся на какое чудо в перьях… или в доспехах. Надеюсь, ты былины помнишь? Как наши богатыри с половцами да печенегами воевали. Помнишь, поди. Представляешь, второго дня, перед тем, как тебя на пустыре встретил, наткнулся я ночью на какую-то кочевую орду. Кабы не темнота – истыкали б меня стрелами басурманы, лежал бы ака дохлый ёжик. Да если б только одни они тут блудили… Эх, Митрич, Митрич, как же тяжело тебе обстановку разъяснять! Ты ж и половины слов не знаешь. К тому же – ни прошлого, ни будущего… Для тебя ведь, что «ниндзя», что «матьегозаногу!» – матюк, да и только! Если я тебе сообщу, что ниндзя также где-то по этим окрестностям бродят – разве ты оценишь всю нелепицу сего факта? Или взять первобытных людей… Слыхал про дикарей? Тоже нет?.. Ну да, ты же ещё ни про дедушку Дарвина, ни про дедушку Ленина не слыхал. Короче, в двух словах, – первый доказал, что мы от обезьян произошли; а второй это на деле подтвердил, да назад в стадо согнал.